В статье рассматривается ситуация, сложившаяся в психологии в настоящее время. Подчеркивается необходимость заново обсудить вопрос о предмете и основаниях психологии. Анализируются основные идеалы научного познания (античный, естественнонаучный, гуманитарный, прикладной), на которые ориентируется психолог. Обсуждается программа Л. С. Выготского, ставится проблема ее реализации.

В развитии психологии как науки примечательны достаточно частые дискуссии о ее предмете и особенностях объекта. Как сказал М. Г. Ярошевский, «споры о предмете психологии столь же стары, как и сама эта наука». Особенно горячо этот вопрос обсуждался в самом начале 70-х годов, после известной статьи Ф. В. Бассина «О развитии взглядов на предмет психологии».

Возвращались к этому, конечно, и позже, например, в исследованиях П. Я. Гальперина и А. Н. Леонтьева, в известных дискуссиях, где обсуждались роль в психологии биологических и социальных подходов, особенности деятельностного подхода, исследовательская программа Л. С. Выготского и т. д. Однако вопросы о предмете психологии и природе психического не были на этих дискуссиях главными и удовлетворительного решения не имели.

Но жизнь не стоит на месте, ситуация в психологии снова изменилась, и опять в который раз на первый план вышли трудные традиционные вопросы: имеет ли психология свой предмет, не сводится ли она все-таки к физиологии (на этот раз опирающейся на моделирование нейронных сетей и проектирование искусственного разума) или же к какой-нибудь другой дисциплине (кибернетике, генетической логике, герменевтике, культурологии и семиотике, теории информации, когнитологии); не подпадают ли снова психологи под обаяние дильтеевской методологии, грозящей, как отмечает Ярошевский, «умертвить главный жизненный нерв психологии как науки — принцип детерминизма и объективные методы»?

Почему же данные проблемы снова стали обсуждаться? Дело здесь не только в угрозе «дильтеевской дихотомии» или в новом натиске физиологического редукционизма, главное, на наш взгляд, в другом. Устав строить теоретические системы, многие психологи обратились к живой жизни, к практике (к тому же это совпало с социальным запросом общества): психологическому консультированию, организации психотерапевтических групп, работе с родителями и подростками, психологическому обеспечению досуга и спорта, научных исследований, проектирования, инженерной деятельности и т.д. Нередко молодые психологи дают такую оценку ситуации в психологии: психологических теорий можно построить много, но мы не знаем, что делать с уже существующими, ведь почти каждая теоретическая школа претендует на адекватное представление и объяснение психического, одновременно утверждая, что другие школы или методологически несостоятельны, или же утеряли предмет психологии. Чем строить еще одну новую теорию, лучше почитать Роджерса и организовать практическую группу.

Существен и другой момент: резко возросший интерес ко всему кругу гуманитарных проблем, особенно вечных проблем человеческого бытия, таким, как смысл жизни, судьба, назначение, смерть, жизненный путь, ответственность и т. п. В психологию хлынул поток новых теорий и дисциплин — новейшие учения социологии, культурология, герменевтика, средовой и ситуационный подходы и т. д. Снова оживились надежды уже на основе этих дисциплин построить теорию личности. Однако сразу возникает вопрос: как это делать? Сводить ли психические феномены к объектам новых теорий (тогда психическое действительно, лишь эпифеномен, и прав Пиаже, утверждавший, что всякое психологическое объяснение раньше или позже заканчивается в другой дисциплине)? Или же идти по пути 3. Фрейда и К. Левина, стремясь построить естественнонаучный вариант теории личности? Или прислушаться к Ф. Бассину, утверждающему, что хотя «редукция» на непсихологические предметы необходима («эта форма объяснения, которая вытекает как обязательная из основ методологии нашего подхода»), но при этом «необходимо и конструирование специфического, не сводящегося к этим основаниям предмета психологии»? Наконец, действительно, со счетов нельзя сбрасывать и путь «понимающей психологии», намеченный Дильтеем, тем более что сегодня его подкрепляет интерес к гуманистической психологии и герменевтике.

Но как всегда развитие — противоречивый процесс: интерес к гуманитарным проблемам в современной психологии сочетается с прямо противоположными негуманитарными тенденциями. Натиск ползучего эмпиризма, математизации, за которой полностью исчезает психологическое содержание, новейших форм физикализма и физиологизма (наподобие учения о роли двух полушарий головного мозга), вообще более широких естественнонаучных трактовок и вульгаризации психического не только не ослабел, но и, похоже, даже возрос. Дилемма весьма острая: или психология сохранит свой особый предмет, или будет низведена до роли различных частных приложений самых новейших естественнонаучных дисциплин типа когнитологии, теории информации и т.п.

Несколько упрощая, можно сказать, что до последнего времени главенствовали два основных подхода к пониманию предмета психологии: естественнонаучный (здесь психика рассматривалась как естественный объект — гештальт, поле, когнитивные структуры и т. д.) и деятельностный. Оба эти подхода сегодня подвергаются критике, а на ведущую роль претендуют другие подходы — например, гуманитарный и психотехнический.

Новая ситуация в психологической науке, таким образом, выводит к двум основным группам проблем: первая достаточно традиционная — в чем специфика предмета психологии и какова природа психического (но решать их нужно заново), как психология должна относиться к своим основаниям в других дисциплинах (проблема «редукционизма» в психологии), на какой «образ» науки (научного познания) психология должна ориентироваться (естественнонаучный, гуманитарный, дильтеевский и т. п.). Вторая группа проблем относительно новая — каково соотношение между психологическими теориями и психологической практикой (психотехниками), нельзя ли строить психологию целиком как прикладную психотехническую дисциплину и как в этом случае нужно мыслить природу психического.

Начать обсуждение этих проблем можно с анализа одного противоречия, которое легко видно со стороны, но, очевидно, не замечается внутри самой психологии. Некоторые крупные советские психологи, с одной стороны, включают в систему психологического знания такие психологические школы и учения, как, например, бихевиоризм, фрейдизм и др., а с другой — отказывают им вообще или частично в способности адекватно схватить природу психического. При этом обычно употребляются довольно резкие оценки типа: «несостоятельность» традиционных представлений о предмете психологии (Гальперин, 1976), «концептуальная несостоятельность» (Бассин, 1972), «беспомощность» в объяснении психических явлений (Ярошевский, 1987), «теоретический тупик», «абсолютизация» каких-то сторон психики или более мягкие, вроде того, что в других психологических школах схватывались лишь отдельные грани или составляющие психического, которое в целом, в своей сущности все же не раскрывалось. Возникает вопрос: как такое может быть, в чем дело? Вероятно, с одной стороны, трудно отрицать, что все крупные психологи — все же психологи, и это очевидно, с другой же — методологические соображения о том, что есть научный предмет психологии, обязывают, заставляют отказывать другим психологическим точкам зрения в истинности. «Истина одна, она объективна, я знаю, что такое психика (это — деятельность, ориентировка, установка, значащие переживания, бессознательное и т. д.), следовательно, другие ошибаются». Так или примерно так рассуждает психолог, воспроизводя при этом естественнонаучный образ (идеал) познания. Именно исходя из этого образа, говорят об объективных закономерностях в психологии, о детерминизме, о научном объяснении. Но даже в физике одна теория не всегда более истинна, чем другая, альтернативная: так, волновая теория света оказалась дополнительна корпускулярной (теории истечения), хотя свойства света как волны, казалось, противоречили свойствам его как потока частиц. И уже совсем эти представления не работают в гуманитарной науке, где объективная точка зрения включает в себя субъективные ценности ученого, а истина не одна, а их столько, сколько работающих теоретических систем.

Нередко кажется, что мы мыслим просто в предмете, а не следуем какому-то идеалу научного познания, какой-то методологии. Это не так, научное познание обязательно предполагает ориентиры, правила, методологию, понимание того, что есть наука. Было бы неправильным думать, что в психологии реализуется лишь одна методология, только естественнонаучный «образ», идеал познания.

Анализ существующих психологических школ показывает, что в психологии реализованы по крайней мере три или четыре идеала научного познания. При этом имела место интересная историческая эволюция. Первые психологические теории формировались в недрах философии и для ее нужд как своеобразное психологическое обоснование отдельных ее построений. Философы от Аристотеля до Канта наделяли психику таким строением, которое позволяло объяснить прежде всего механизмы научного познания. Затем уже в XIX в. работы В. Вундта открыли историю попыток естественнонаучного представления и изучения психики. Критика каждой очередной такой попытки, предложение начать естественнонаучное изучение на принципиально новой основе привели к созданию ряда известных психологических школ (гештальтпсихология, бихевиоризм, «теория поля» К. Левина, когнитивная психология). Наконец, начиная с разработок Дильтея развиваются психологические теории, имеющие гуманитарную направленность.

Попробуем теперь кратко охарактеризовать основные идеалы научного познания, используемые в психологии.

Первый идеал научного познания был развит еще Платоном и Аристотелем (будем его условно, по происхождению, называть античным, хотя сегодня он рассматривается просто как классический идеал научного познания). Именно в античной культуре с научным познанием была связана установка на знание не явлений, а сущности. Реализация познавательного отношения приводит к выделению объекта как такового, полаганию его, описанию в знании и понятиях. При этом, с точки зрения ученого, мир явлений подчиняется миру сущности, явления трактуются как проявление сущности, знания описывают объекты и их строение. «Основная задача науки, — пишет Д. М. Петрушевский, — преодолеть бесконечное разнообразие бытия путем переработки его в понятия». B научном познании создаются такие знания и объекты, которые в других практических контекстах и областях используются в качестве моделей и эмпирических знаний, т. е. «интеллектуальных инструментов» практической деятельности. Однако в античной науке это обстоятельство игнорировалось, считалось к науке не относящимся. Поэтому не обсуждался и не включался в научное познание и эмпирический слой науки.

Античный идеал научного познания связывает науку прежде всего с теорией (в современном языке науковедения — с «теоретическим слоем» науки). В теоретическом слое выделяются идеальные объекты и теоретические процедуры (доказательства, решения задач, построение теории и т. д.). В отличие от эмпирических объектов идеальные объекты специфицируются не относительно определенной практики, хотя и соприкасаются с ней, а относительно идеальной действительности — законов природы (в античной науке — идей, сущности, начал).

Идеальные объекты и теоретические знания вводятся в науку с помощью стандартных теоретических процедур, регулируемых специальными правилами, нормами, законами. Совокупность (органон) этих правил, норм и законов (непротиворечивости, исключенного третьего, системности и т.д.) образует еще один слой научной деятельности — «оснований науки». Именно в основаниях науки формируются критерии «строгости» научных процедур, задаются научные предметы и объекты изучения, формируются научная онтология и научные картины мира.

Таковы самые общие, сущностные характеристики античного идеала научного познания. В его рамках строятся и научное объяснение, и теории, но нет требований к экспериментальной проверке теоретических построений. Поэтому каждый ученый одни и те же явления (эмпирические закономерности и факты) может объяснить по-своему, соответственно создать свою теорию (и каждая в античном смысле будет истинна). Нужно сказать, что достаточно много психологических теорий строится именно в рамках античного идеала научного познания.

Например, хотя Л. С. Выготский и стремился построить психологию по естественнонаучному образцу, реально он развернул психологическое знание, на наш взгляд, мало чем отличающееся от античных учений. Эксперимент же в школе Выготского — это не галилеевское испытание теоретических построений на прочность, а особый способ анализа.

Второй идеал познания — естественнонаучный, на него ориентируются многие психологи (но это не означает, что они его реализуют). Прежде всего нужно сказать, что познание в естественных науках удовлетворяет всем требованиям античного идеала и еще одному: здесь познание специализировано, ориентировано на инженерию и технику. В этом случае представление об истине включает в себя не только требование теоретического объяснения явлений, но и удовлетворение запросов, идущих от инженерной деятельности. Истинное знание выступает теперь условием практического действия, как писал Ф. Бэкон: «... что в Действии наиболее полезно, то в Знании наиболее истинно». В научном познании инженерная деятельность учитывается как опосредованно (в понятии «Законов природы», которые необходимо выявить и описать в природе, ибо в соответствии с ними будут действовать технические машины и механизмы), так и прямо, в установках естественной науки Нового времени на инженерные задачи. Чтобы реализовать подобную познавательную установку, ученые Нового времени к идеальным объектам присоединили еще один слой — объекты практики («реальные объекты») поставленные в особые экспериментальные условия. Настоящими пионерами в этой области, как известно, были Галилей и Гюйгенс. Первый сумел подчинить построение идеальных объектов отношениям между объектами практики, а сами объекты практики трансформировать техническим путем в соответствии с требованиями теории (чтобы их поведение полностью предсказывалось на уровне теории). Второй показал, как теоретические представления можно использовать для определения характеристик и параметров объектов практики при условии, что эти объекты являются основными элементами инженерных орудий (машин), действующих в соответствии с законами природы. Таким образом, естественнонаучный идеал познания включает особую ценность — «использующий принцип», задающий четкую связь способов построенная идеальных объектов теории с использованием те6ретических знаний в инженерии.

Многие психологи хотели бы построить свои теории в соответствии с естественнонаучным идеалом, однако пока это никому не удается. Причина здесь в том, что, как писал Бассин, галилеевский эксперимент в психологии осуществить трудно, поскольку в лабораторных экспериментальных условиях человек перестает быть человеком (« ...изучать психологические феномены, — пишет он, — „изымая" их из конкретной ситуации, которая их породила, и перенося в „поле" классического лабораторного эксперимента, нельзя... „Значащее" переживание и система конкретных психологических отношений, в которую оно естественным образом включено, нерасчленимы».

Невозможность осуществления галилеевского эксперимента вовсе не означает невозможности использовать психологические знания на практике. В принципе любое знание может стать руководством к действию, другое дело — какой результат мы при этом получим. Психологические теории Фрейда, Берна или Харриса позволяют не только объяснить поведение человека, но и лечить, вести группы, т. е. действовать практически. Однако эти теории не являются естественнонаучными, они напоминают технические дисциплины и знания, складывавшиеся до естественной науки. Действительно, если естественнонаучное знание должно быть обосновано как истинное, то техническое также — и в отношении эффективности (в контексте инженерных разработок). Если острие научной мысли, научного познания направлено каждый раз на новый случай, новый тип объекта, то интерес технического познания несколько иной. Здесь, с одной стороны, теоретическому описанию подвергаются большие классы «однородных» объектов (технических устройств и машин), с другой — постоянно ищутся соотношения и преобразования, позволяющие свести сложные и громоздкие задачи и расчеты к более простым, изящным и разрешимым.

Не напоминают ли представленные подобным образом технические дисциплины и знание многие психологические теории? В них тоже строятся классы однородных объектов (например, все, сводящиеся к известной схеме «Взрослый, Родитель, Дитя»), присутствует прямая ориентация на нужды практики, идет поиск преобразований, позволяющих свести самые сложные случаи психического поведения к схемам исходных однородных объектов. Вопрос лишь в том, в какой мере подобные психологические технические теории действительно помогают достигнуть тех целей, ради которых они создавались. Как известно, человек меняется под любым сильным воздействием, но как? Что здесь считать критерием эффективности — вот в чем вопрос.

Третий идеал научного познания — гуманитарный. Несмотря на ряд программных заявлений о связях между естественными и гуманитарными науками, они в настоящее время все же развиваются обособленно друг от друга. Еще М. Бахтин, с одной стороны, говорил о том, что противопоставление (Дильтей, Риккерт) естественных наук гуманитарным «было опровергнуто дальнейшим развитием гуманитарных наук», с другой — характеризуя специфику гуманитарных наук, он подчеркивал, что в них изучаются уникальные объекты («неповторимые индивидуальности», «высказывания личности»), которые, по Бахтину, по своей сущности не допускают «ни каузального объяснения, ни научного предвидения». Когда речь заходит о гуманитарной науке, то ее обычно представляют совершенно иначе, чем естественные науки. В этом есть отчасти резон, поскольку гуманитарные науки удовлетворяют не естественнонаучному идеалу, а античному. Однако гуманитарное научное познание имеет и специфические особенности.

Во-первых, познание в гуманитарной науке предваряют разные ценностные отношения (связанные с разным пониманием исследователем природы изучаемого объекта, с разной ответственностью его перед жизнью). Поэтому каждый исследователь по-своему представляет изучаемый объект и выделяет соответствующие этому представлению стороны объекта и проблемы. Во-вторых, знания гуманитарных наук являются рефлексивными, а их объект имеет рефлексивную природу (мысль о мыслях, тексты о текстах и т. д.). В-третьих, объект изучения гуманитарных наук является в определенном смысле «жизненным», «активным». Культура, история, язык, личность, творчество, мышление и другие объекты гуманитарных наук изменяются сами по себе (развиваются) и активно относятся к гуманитарному знанию. Они нередко изменяют свою природу, в частности, в зависимости от того, что это знание утверждает. Знания гуманитарной науки создают для таких объектов рефлексивное отражение, образ, которые они принимают или нет. В-четвертых, на уровне явления (проявления), а не сущности объекты гуманитарной науки выступают как «текст» (высказывание, знаковая система), касается ли это художественного произведения, культуры или поведения человека. Поэтому выйти к объекту изучения можно лишь одним способом — построив такие теоретические представления (идеальные объекты, онтологические схемы, понятия), которые объясняют подобные тексты. В свою очередь необходимым условием этого является адекватное понимание и интерпретация таких текстов («сначала понять, — говорит Бахтин, — затем изучить»).

Первое различие между гуманитарным и негуманитарным познанием особенно очевидно на начальных этапах построения научного предмета. В отличие от естественнонаучного познания, где всегда наперед задан известный «использующий принцип», или античного, где ценностные установки исследователя часто не рефлексируются, в гуманитарной науке переход от жизненной и практической точки зрения к теоретической, как правило, является важнейшим моментом, конституирующим познание. В психологии этот переход осознается как движение от психотехнической позиции (психотерапевтической, педагогической, инженерной и т. д.) к исследовательской позиции, от ценностей практического действия к ценностям научного познания. При этом существенно меняется и предмет рассмотрения (не опыт и описывающие его эмпирические знания, а психика с ее законами). Второе различие — необходимость задать и удержать в изучении особенности гуманитарной онтологии, о которой мы здесь говорили. Третье различие — гуманитарный ученый должен постоянно следить, имеет ли он дело с тем же самым объектом или последний уже изменился (сам или в результате гуманитарного познания). Когда объект меняется (например, рефлексивно реагирует на теоретическое знание о нем), просто эволюционирует или же меняется подход исследователя к объекту, то начинается новый цикл гуманитарного познания, создаются новые интерпретации и психотехнические схемы. С их помощью формулируются эмпирические знания и закономерности, затем уже на их основе формируются идеальные объекты, теоретические знания, процедуры их построения и, наконец, теория.

Гуманитарный исследователь не может быть просто объективным, напротив, он заинтересованно относится к изучаемому явлению, ответствен за него, поскольку влияет на него своим познанием, он как бы уступает изучаемому явлению часть своих прав (позволяет последнему высказываться, «высвобождает место» для его развития и самодеятельности, останавливается в испытании природы явления, если последнее этически неоправданно и т. п.).

Если иметь в виду конкретно психологию, то нужно отметить следующую закономерность: при своем формировании в XIX столетии большинство психологов ориентировались на естественнонаучный идеал познания, во второй период развития психологии — на античный идеал (хотя, как мы уже отмечали, от античности идут психологические учения, представляющие собой психологические обоснования философии), сегодня ценностные ориентации многих психологических школ смещаются в сторону гуманитарных наук (хотя, естественно, на каждом этапе развития в отдельных психологических теориях можно наблюдать действие двух-трех установок сразу).

Однако мы не ответили на поставленный выше вопрос: как же относиться к разным психологическим школам и теориям, можно ли их все считать психологическими? Можно, если они изучают человека, индивидуальность и осознают себя как психологические теории (относят к психологической науке). Именно выделение в Новое время через «осмотр», «дисциплину» индивидуальности человека, как показывает Фуко, приводит к формированию и гуманитарных наук, и психологии. Имея дело с этими реальными живыми объектами, как бы они ни выделялись, психологи могут получать эмпирические знания, наблюдать психические явления.

Возникает следующий вопрос: что относить к области психических явлений? И значащие переживания, и сновидения, и творческую активность личности, и странные, неожиданные для самого человека поступки, и особенности усвоения им учебного материала, и его деятельность — короче, любые проявления человека, индивидуальности, интересующие психолога и подлежащие теоретическому объяснению. Понятно, что в различных психологических теориях области психических явлений могут расходиться, не совпадать и осмысляться по-разному.

В связи с постановкой вопроса о природе психики имеет смысл вспомнить гипотезу Бахтина, сформулированную в конце 20-х годов: «Действительность внутренней психики — действительность знака. Вне знакового материала нет психики... психику нельзя анализировать как вещь, а можно лишь понимать и истолковывать как знак». Не столько знак приспособляется к нашему внутреннему миру, сколько этот мир приспособляется к возможностям знакового обозначения и выражения. Отсюда следовало утверждение о том, что «психика в организме — экстерриториальна. Это — социальное, проникшее в организм особи... знак, находящийся вне организма, должен войти во внутренний мир, чтобы осуществить свое знаковое значение». Сходные идеи в это же самое время развивает и Выготский. Анализируя высшие психические функции, он пишет, что в этих функциях «определяющим целым или фокусом всего процесса является знак и способ его употребления... характер употребляемого знака является тем основным моментом, в зависимости от которого конструируется весь остальной процесс». Сам же знак и его значение формируется сначала во внешнем социальном контексте и лишь затем усваивается (интериоризуется) во внутреннем плане психики.

Были ли эти идеи реализованы в психологии? И да, и нет. От программы до ее реализации, как известно, большой путь: нужно иметь специальное (психологически ориентированное) учение о знаках (особый вариант семиотики), особую (психологически ориентированную) социологию, понять, как происходит проникновение социального в «организм особи», как затем психика функционирует сама по себе, т. е. в естественном режиме, понять, какие ограничения на психические процессы накладывает своеобразие личности человека, и др. Сегодня мы можем удовлетворить многие из перечисленных требований: существуют психологически ориентированные варианты семиотики и социологии, учение Гальперина о поэтапном формировании (одна из самых интересных стратегий проникновения), различные теории личности, кроме того, социокультурный подход и культурология, позволяющие приступить к объяснению того, как в разных культурах может происходить формирование психики. Однако подчеркнем: только в настоящее время сложились основные предпосылки, позволяющие реализовать программу Бахтина — Выготского.

Однако есть и другая причина. Хотя Выготский считал, что психология должна строиться по образцу естественной науки (должна быть «описательно-объяснительной, эмпирической, экспериментальной наукой»), одновременно он ориентировался на марксизм с его культурно-историческим подходом, на марксов метод анализа сложных общественных явлений, на идеи языкознания и семиотики, на марксистскую установку переделки (преобразования) человека и общества. Если естественнонаучный подход, во всяком случае в галилеевско-ньютоновской традиции, предполагает моделирование и связанное с ним упрощение сложного явления (редукцию его к основным процессам и условиям, которые их определяют), то метод Маркса, да и методы языкознания тяготеют к воспроизведению как бы всей сложности изучаемого явления (например, капитала или языка). При этом воспроизведение не просто для целей познания и объяснения, но и для формирования, переделки. Эволюция исследований Выготского показывает, что он пошел прежде всего по стопам Маркса, пытаясь воссоздать в психологическом знании всю сложность психического развития и функционирования человека, причем именно для целей, как он говорил, «переплавки человека», «создания человека нового типа». Но подобный тип изучения может включить естественнонаучное исследование только в качестве элемента, по сути же он ближе к античному способу мышления, к марксовой философии и политэкономии. Другими словами, Выготский реализовал в психологии не естественнонаучную парадигму, а философско-методологическую, включившую в себя идеи К. Маркса, языкознания и семиотики. В этом смысле программа Выготского была им самим и его школой вполне реализована. Однако сегодня, как мы уже отмечали, изменилась вся ситуация: иначе ставится задача о формировании человека (в гуманитарном ключе), получены иные представления о человеке, культуре, языке, способах социализации человека и т. д.

Из этой же программы, как нам кажется, вытекает указание оснований психологии: это психологически ориентированные семиотика, социология (а также социокультурный подход и культурология) и физиология. Анализ показывает, что обращаться к основаниям имеет смысл тогда, когда уже сформирована хотя бы гипотеза (концепция) психического, а еще лучше заданы собственно психологические теоретические построения (идеальные объекты, теоретические знания), причем на специфически психологическом языке понятий (т. е. не в семиотике, социологии, физиологии, а именно в психологии). В этом случае обращение к основаниям помогает решать две основные задачи: обосновать (дополнительно объяснить) собственно психологические построения (за счет сведения их к объектам и знаниям оснований, т. е. на территории семиотики, социологии, физиологии) и установить границы и дополнительные характеристики теоретических психологических построений (с точки зрения оснований). Приращение психологического знания и видения в обосновании их происходит в результате того, что обосновывающие осмысления и построения образуют в предмете психологии второй слой описаний и представлений, выступающих в качестве методологических и эвристических средств («лесов», «опор»).

Вернемся к вопросу о природе психического. Психическое не предполагает каких-то специальных предметных характеристик — они могут быть разными (ориентировка, бессознательное, деятельность и т. д.), важно другое. Психическое изучается, если имеют место: объяснение проявлений человеческой индивидуальной жизни, самостоятельные (психологические) теоретические построения и обоснование этих представлений в семиотике, социологии или физиологии. Нужно подчеркнуть, что в понимание природы психологической индивидуальности большой вклад внесли исследования 3. Фрейда, К. Юнга, различных направлений неофрейдизма, гуманистической психологии, а также представления, полученные в психологической практике (построения Берне, Харриса, учение о скриптах и т. д.). Эти работы способствуют постепенному формированию особого типа научного психологического объяснения. Его особенность — обращение при объяснении или к индивидуальной истории человека, или к различным другим сторонам его жизни. Психика в этих исследованиях трактуется не столько как естественный объект, сколько как объект целостный, органический и одновременно уникальный в плане своего изменения в течение жизни и в процессе функционирования.

В рамках подобного нового типа научного психологического объяснения развиваются сегодня интересные индивидуально-типологические исследования человека, его жизненного пути и жизненных программ, индивидуальных смыслов и ценностей.

Пока наше рассуждение касалось той стороны психического, которое вполне удовлетворяет парадигме научного познания. Но есть еще и вопрос, заданный Дильтеем: можно ли изучать (объяснять) психическую жизнь или ее можно только понимать («постигать», «переживать»)? Эта дилемма нам кажется преувеличенной, в первом приближении ее разрешил сам Дильтей: «При всей безмерной изменчивости содержания сознания всегда повторяются одни и те же соединения, и таким образом постепенно вырисовывается достаточно ясный облик их. Точно так же все яснее, отчетливее и вернее становится сознание того, как эти синтезы входят в более обширные соединения и в конце концов образуют единую связь... Всякое отдельное психологическое познание есть лишь расчленение этой связи. Таким образом, здесь непосредственно и объективно дана прочная структура и потому в этой области описание покоится на несомненном и общеобязательном основании». По сути здесь, да и во многих других местах своих работ Дильтей обосновывает возможность не только постижения, но и объяснения психической жизни. Другое дело, что это за тип объяснения и как учесть уникальное, неповторимое своеобразие каждого человека? Чем такое своеобразие задается? Может быть, интересами, направленностью человека, особенностями его жизненной энергии (активности), способом разрешения жизненных проблем, характером «старта» человека (роды, семья, воспитание), жизненными обстоятельствами? Ясно одно: такое своеобразие не может изучаться как тип, закономерность. Одновременно понятно и другое: человек не состоит только из одного своеобразия, он входит в культуру, общается с другими, осуществляет деятельность и т. п., т. е. формируется под влиянием сил, действующих и относительно других людей. В этом отношении человек является типом и подчиняется законам как второй, так и первой природы. Как же соединить эти два начала? Одно задается скорее как произведение искусства (своеобразие человека мы можем лишь угадать, сотворить, как художник картину), другое начало подчиняется всем законам научного познания. Ответа на этот вопрос пока нет: мечта Кнехта, героя романа Гессе «Игра в бисер», стремившегося соединить точную науку с искусством, пока еще в гуманитарной науке не осуществлена. Но одно соображение может быть высказано. Как только складывается личность человека и осознается его «Я» (чаще всего это происходит в подростковом возрасте), уникальные особенности организации человека могут стать и нередко становятся объектом его рефлексии и деятельности. В результате возникает особая «третья природа», для которой характерно действие «человека в человеке», причем ее изменение подчиняется как логике уникального, так и закономерного. (Тонкие эксперименты школы К. Левина, очевидно, были направлены на изучение этой третьей природы.) Может быть, только с этого момента мы можем говорить собственно о психике современного человека?

Заканчивая обсуждение идеалов научного познания, реализуемых в психологии, еще раз вернемся к современной ситуации ее развития. Как мы уже говорили, психологию сейчас характеризуют: ориентация на несколько разных идеалов научного познания, общий сдвиг познания в область идеалов гуманитарной науки, создание психологических технических дисциплин, подмена многих психологических исследований объяснениями в области оснований. В этих условиях, как нам кажется, резко возрастают требования к методологическому обеспечению психологических исследований. Данная статья — скромная попытка начать движение в этом направлении. Мы думаем, что, чем больше психологов и философов задумается над фундаментальными вопросами психологического изучения, тем больше от этого выиграет психологическая наука.

Смотрите также:

Статьи

• Проблема отчуждения в психологии.
  Вопросы психологии,1990, №1, с. 5
• Предмет психологии и специфика профессионального мышления психологов
  Вопросы психологии, 2004, №5

Вернуться к списку статей