Знаковое опосредствование, волшебная сказка и субъектность действия

В школе Выготского — Леонтьева развитие человека в наиболее общем виде мыслится как усвоение сложившихся культурных образцов, возможное не иначе как посредством деятельности, адекватной, но не тождественной строению (логике) того/или иного объекта культуры. Указанное строение составляет конституирующую характеристику деятельности — ее предметность. Следовательно, субъектом деятельности можно назвать того (или тех), кто способен уподобить свое действие логике предмета.

В экспериментальных исследованиях А. Н. Леонтьева (1983), как и в других классических работах, где применялся экспериментально-генетический метод (Выготский, 1982—1984; Гальперин, 1966, 1976; Запорожец, 1986; Д. Эльконин, 1989), было убедительно продемонстрировано, что всеобщим способом построения предметного действия, а следовательно, и всеобщим способом «выращивания» его субъекта является передача человеку средств построения действия — опосредствование. Именно акт опосредствования фактически был и остается единицей не только лабораторного экспериментирования, но и экспериментального обучения (Давыдов, 1986; Д. Эльконин, 1989).

Не подвергая никакому сомнению высказанное выше положение, но и не удовлетворяясь абстрактными и сейчас уже непродуктивными представлениями об «опосредствованны вообще» и его роли в развитии, попытаемся заново, подробно разобраться в условиях и структуре опосредствования как акта построения одним человеком ориентировочной основы действия другого. К этой работе побуждают и следующие обстоятельства.

1. В теории периодизации психического развития, разработанной Д. Б. Элькониным (1989), было показано, что онтогенез — это вовсе не линейный процесс усвоения культурных образцов. Его существенной чертой является ритмическая смена предметов освоения: в одних возрастных периодах это смыслы и задачи человеческой деятельности, в других — ее способы. Но если меняется предметность, должны меняться и средства ее освоения (что, разумеется, прекрасно понимал и сам Д. Б. Эльконин, и многие другие психологи). Следовательно, разным предметностям должны соответствовать разные формы или даже типы опосредствования. Немного изменив акценты, можно утверждать, что вопрос о соответствии способа построения действия предмету той деятельности, в которую оно включено (т. е. месту этого действия в развитии человека), необходимо перенести из плоскости допущений в плоскость специального анализа и исследования.

2. В теории развития Л. С. Выготского одной из центральных является категория идеальной формы. Но почему-то она применялась лишь в связи с апелляциями к «большому времени» развития (истории и онтогенезу). Мы полагаем, что если идеальную форму понимать как образ совершенного (и в этом смысле образцового) действия, то просто необходимо опереться на нее и в анализе различных форм опосредствования. Здесь необходимо выявить то, какая субъектность (т. е. представление о каком свершении и его «герое») является действительным основанием строимой или анализируемой формы опосредствования.

Очерченный круг вопросов тем более актуален, чем более широк перенос какой-либо одной из форм опосредствования на разные возраста, разные педагогические задачи и разные культурные объекты. Например, в исследовательской и педагогической практике часто используются волшебные сказки и близкие к ним художественные формы (Стрелкова, 1986; Якобсон, 1984; и др.) посредством которых у дошкольников пытаются выстроить желательное «морально правильное» поведение. Дидактизация сказки, экстрагирование из нее понятных детям образцов поведения вызывает интуитивный или вполне осмысленный протест. В том ли суть и значение сказки, чтобы быть материалом для формирования несказочных (настоящих, реальных) форм поведения? А если не в этом, то в чем? Что именно опосредствует сказка? Иными словами, имеет ли она сама по себе какое-то «культурное задание» и если да, то какая форма субъектности в нем «спроектирована»?

Для ответа на эти вопросы необходимо проанализировать и еще раз осмыслить основные понятия, с помощью которых характеризуется категория опосредствования.

I. Известно, что Л. С. Выготский вводил категорию опосредствования именно через обращение к его субъекту, т. е. как способ организации человеком своего собственного поведения — преодоления его естественным образом сложившихся и закосневших форм, превращения стихийно-импульсивного реагирования в осознанный и произвольный акт. Человек, становящийся субъектом опосредствования, в этом процессе развивается. В контексте теории Выготского преодоление, развитие и субъектность обеспечиваются не неким энергичным волевым усилием, а означиванием поведения, т. е. «подбором» определенного знака (обозначающего), задающего тот контекст, в котором поведение должно становиться организованным (упорядоченным)» осознанным (рефлексивным, выступающим как предмет работы человека) и произвольным (разворачивающимся в соответствии с намерениями, планами и программами действующего). Как же происходит этот «подбор», как в удачных случаях строится обозначающее?

Ответить на этот вопрос важно, чтобы избежать предубеждений в сравнении «опосредствующей» работы знака и сказки. Ведь на первый взгляд очевидно, что знак с его значением и сказка с ее сюжетом — абсолютно разные по фактуре и содержанию реальности. А если это так, то дальнейшее сопоставление их функций обессмысливается. И действительно, в тех знаках, которые имел в виду и строил в. своих исследованиях сам Выготский, и в тех, которые фигурировали в работах его последователей, нет ровным счетом ничего волшебного, чудесного и фантастического. Это известные и неизвестные слова, рисунки обыденных предметов, карты, планы, мерки, модели и т. п. Что же такое «знак»?

Часто встречающееся заблуждение состоит в натуральной трактовке знака как некоего вещного указателя, направленного на значение, под которым в свою очередь понимается определенный круг вещей и связей между ними. Многие исследователи (Бугрименко, Цукерман, 1987; Давыдов, 1960; Давыдов, Андронов, 1979; Давыдов, Слободчиков, Цукерман, 1992; Слободчиков, 1986) исходят из иных предпосылок. На иных основаниях построены и наши экспериментальные исследования акта знакового опосредствования (Эльконин Б., 1981, 1984, 1989; Эльконинова, 1987). Для нас значение в момент своего возникновения (а значит, и по сути) является не вещью, а актом — «поворотом» вещей, их преобразованием, определенным способом видения мира. Его определенность в том, что нечто акцентируется и подчеркивается, а нечто, наоборот, «затушевывается» и снимается. Например, топографическая карта — это не просто состав и отношения особенностей местности, а результат рассматривания ее с «птичьего полета», характеризующегося определенной разрешающей способностью, т. е. что-то фиксирующего, а чего-то не различающего. Но значение как способ видения — это не просто действие — это идеальное действие — такое, которое не отнесено к реальным обстоятельствам поведения, не подчинено их диктату и в этом смысле может быть понято как совершенное, предельное преобразование. Совершенство, идеальность и подчеркиваются в знаке, который по своей сути есть имя действия. Быть именем — это и значит изолировать и тем самым сохранять действие, представлять его вне «реальных» обстоятельств — идеально и всеобще. Именно поэтому подобное идеальное действие может становиться контекстом реального поведения и задавать ту позицию, с которой это реальное поведение становится видимым предметом для самого «ведущего себя». Будучи идеальным, значение выступает для деятеля как воображаемое действие и в этом смысле — чудесное и «потустороннее», не существующее реально в «этом» мире. В самом начале, в момент удачного задания и принятия, знак имеет образно-символическую или даже образно-мифологическую природу и, следовательно, в этом аспекте может и не отличаться от сказочного сюжета. Этот наш вывод вполне согласуется со взглядами С. С. Аверинцева на изначально метафорическую природу термина (1977), А. Ф. Лосева (1983, 1990), Г. Г. Шпета (1913) и П. А. Флоренского (1990) на природу знака.

С этим выводом согласуются и данные исследований, проведенных в последнее время Е. А. Бугрименко и нами, в которых обнаружилось, что для достижения эффекта опосредствования требуемое действие надо представить очень необычно, особенно, «как не может быть», т. е. символически или даже сказочно-мифологически.

Например, в работе по опосредствованию решения творческих задач (Эльконин Б., 1981, 1984) мост, который требуется перекинуть с одного берега на другой, надо представить как бы разрезающим форму водоема. Или, как это сделано в работе Е. А. Бугрименко , для выделения звуковой стороны слова выстроить специальный сюжет, героем которого является Страшный Ам, который питается звуками. В работе по опосредствованию решения дошкольниками задач на предвидение изменений в одном из заданий требовалось представить изменяющийся овал как огурец, который поедают мышки (Эльконинова, 1987). Примеры можно множить, но важен принцип: во всех приведенных работах знаковое опосредствование начиналось с развертывания определенного сюжета, в котором требуемое в задаче действие представлялось в большей или меньшей степени чудесно и необычно.

Итак, первым условием успешности знакового опосредствования является построение обозначающего, в котором идеально и иносказательно представлено то действие, которое надо выполнить. Однако этого недостаточно. Вторым условием является обратимость знаковой операции (Выготский, 1984). Если на первом шаге опосредствования важно вырвать действие из сложившейся системы выполнения и представить его идеально, то на втором необходимо снова вернуться к тем реальным условиям, той реальной обстановке, в которой оно должно быть осуществлено. Так, на примере с картой очевидно, что использующий ее находится не на высоте «птичьего полета», а в реальной местности с ее реальными ориентирами и ограничениями. Но вернуться «обратно» в условия исходной задачи — теперь уже не значит вернуться к тому же способу ее решения. В удачных случаях опосредствования это значит строить идеальное действие в самой реалии, т. е. не просто воображать его, а именно имитировать, изображать теми средствами и с помощью тех материалов, которые есть под руками. При этом обозначаемое действие преобразуется из непосредственно-результативного в опробующее и изображающее собою идеальный образ (значение). Оно становится способом реального построения значения и приближения к нему, становится акцентирующим и имитирующим иное (идеальное действие), т. е. на этапе опробования превращается в жест, направленный на обозначающее. Лишь в этом случае, т. е. в случае обратного превращения обозначаемого в знак, опосредствование оказывается успешным (Эльконин Б., 1981; Эльконинова, 1987). В противном же случае обозначающее само теряет функции знака и становится самостоятельным и интересным предметом для ознакомления и конструирования. И это часто наблюдается в экспериментах. Так, в уже приводившемся примере опосредствования предвидения изменений объектов некоторые дети воспринимали рассказ о мышках как некую самостоятельную реальность, не зависящую от того, какой ряд рисунков (изменений овала) им представлен, и сочиняли разные истории «из жизни мышек». Естественно, задание при этом не выполнялось.

Проведенный анализ позволяет вернуться к исходному вопросу о той форме субъектности, которая «проектируется» в опосредствовании, и дополнить представление Л. С. Выготского о субъектности как преодолении сложившихся, закосневших и реактивных форм поведения.

Если представить два описанных нами этапа складывания целостного действия, то первый этап (построение идеальной формы действия) можно понять как формирование его замысла, а второй (проигрывание «идеальной формы» в реальной ситуации) — как реализацию, осуществление этого замысла. При таком понимании акта опосредствования все его коллизии, описанные нами, выступают как противоречия замысла и его реализации. Замысел должен быть выстроен не просто как идеальное и воображаемое действие, а как замысел этой реализации, а реализация — не просто как движение в системе обстоятельств, а как осуществление в них этого идеального действия. Согласование замысла и реализации, идеального и реального действия и составляет ту форму субъектности и тот опыт субъектности, которые предполагаются и проектируются в акте опосредствования. Мы полагаем, что преодоление границы между замыслом и реализацией, переход через нее как в ту, так и в другую сторону составляет то событие (Эльконин Б., 1992), в котором формируется и относительно которого мыслится субъектность опосредствования.

II. Теперь попытаемся гипотетически ответить на вопрос о том, какая форма субъектности «проектируется», является культурным заданием волшебной сказки, или, другими словами, идея и образ какого субъекта и какого действия содержится в сказке.

Повторим, что эти вопросы не имеют никакого смысла, если к сказке относиться строго дидактически — как к материалу для «правильного» отношения к «жизненной реалии» (например, как к правде правильных и хороших человеческих взаимоотношений). Подобное отношение имеет молчаливым допущением, что сама по себе сказка как она есть, вне педагогических разворотов и преобразований ее специфики, «экстракций» из нее нужного содержания, не представляет и не формирует человеческой субъектности. Молчаливо допускается и практически утверждается, что нет такого опыта субъектного действия, который оформляется в самой по себе волшебной сказке. Вместе с тем в полном согласии с фактами утверждается, что слушание сказки — это насыщенное и выразительное переживание. А если это так, то, значит, есть опыт и есть сознание, которые строятся в сказке «самой по себе», задаются ее спецификой вне какой-либо дидактизации и педагогизации. Обрисуем в общих чертах этот опыт и это сознание, опираясь в основном на труды Ю. М. Лотмана и В. Я. Проппа.

Ю. М Лотман (1970) считает, что основой организации художественного текста является событие Событийность, по Ю М Лотману, связана с переходом из одного «семантического поля» в другое. Например, с переходом героя из реального и обыденного в чудесный и необычный мир в волшебной сказке (из дома в лес, тридесятое царство и т. п.) Важно, что событие — это не всякое происшествие, а лишь «перемещение персонажа через границу семантического поля» (там же) В этом смысле сказка (и миф) — это как бы квинтэссенция событийности. Выражаясь аллегорически, «географическую карту события» составляют два «семантических поля» и граница между ними (поле, мост, дорога, распутье с камнем и т. п.)

Общая характеристика художественного текста, данная Ю. М. Лотманом, перекликается с работами В. Я. Проппа (1969) по структуре волшебной сказки. Анализируя форму волшебной сказки, Пропп раскрыл ее специфическую структуру: выявил постоянные элементы (инварианты) и их взаимоотношения в рамках сказочной композиции. Инвариантами являются действия персонажей, которые он обозначил как функции. «Под функцией, — пишет В. Я. Пропп, — понимается поступок действующего лица, определяемый с точки зрения его значимости для хода действия» (1969, с. 25). Количество функций ограничено числом 31, и их последовательность всегда одинакова .

Неизменным является также и набор ролей (всего семь), между которыми определенным образом распределяются конкретные сказочные персонажи со своими атрибутами. Каждое из семи действующих лиц — антагонист (вредитель), даритель, помощник, искомый персонаж (царевна или ее отец), отправитель, герой, ложный герой — имеет свой круг действий, т. е. одну или несколько функций. Рассматривая распределение функций по действующим лицам, Пропп обнаружил, что круг действий героя довольнно узок: он отправляется в путь, на котором его ждет много приключений; реагирует на действия будущего дарителя (щадит просящего, отвечает или не отвечает на приветствие, оказывает какую-нибудь услугу, выдерживает или не выдерживает испытание) и, наконец, женится (воцаряется).

Круг же действий дарителей и помощников достаточно широк. Так, действия помощника охватывают: 1) пространственное перемещение героя к месту назначения (путеводительство); 2) ликвидацию беды или недостачи (расколдование, оживление, добыча, освобождение); 3) спасение от преследования (укрывательство, бегство, превращение в животных, спасение от попытки уничтожить героя); 4) разрешение трудной задачи; 5) трансфигурацию (придание герою нового телесного облика). Герой достигает успехов как бы без особых усилий, благодаря тому, что в его руки попадает волшебное средство или помощник. Это средство ему подарено, передано.

В сказке огромное количество волшебных метаморфоз и чудес совершается помощниками или особыми волшебными предметами, средствами. Функционирование предмета как живого существа задает особый характер чудесности, фантастичности сказки. При этом сам герой как бы пассивен, за него все выполняет его помощник, который оказывается всемогущим, всезнающим или вещим. Герой иногда даже больше портит дело, чем способствует ему. Он часто не следует советам помощников, нарушает их запреты и этим вносит в ход действия новые осложнения. Однако при этом сказочный герой предельно целеустремлен, нацелен на подвиг — знает, чего хочет, куда идет, уверен, что достигнет цели и движется к ней без тени сомнения. Ошибки героя, приводящие к новым коллизиям и новому сюжетному витку, как раз и являются следствием его безмерной целеустремленности и связанного с ней нетерпения. Таким образом, подчеркнутая в сказке целеустремленность, ясность и незыблемость намерений героя составляют ее композиционный стержень.

Наше беглое рассмотрение строения волшебной сказки подводит к мысли, что субъектность героя представлена в ней парадоксально (разумеется, с «рационально-взрослой» точки зрения). С одной стороны, он прилагает минимум собственных усилий для преодоления серьезных и практически непреодолимых препятствий, возникающих на его пути, и относительно которых он, собственно, и может мыслиться как герой — человек, делающий невозможное и совершающий подвиг. Как только возникает затруднение, в дело включаются помощники, и с помощью их волшебства герой приближается к цели. Можно сказать, что их волшебство является средством деятельности героя. Правда, и это очень важно, подобное «средство» надо заслужить, для чего следует быть добрым, благородным, смелым, отзывчивым и т. п. В. Я. Пропп указывает, что в волшебной сказке различены поступки и подвиги. Поступки связаны с «правильным поведением» и являются условием чудесной помощи.

С другой стороны, в сказке энергично подчеркнуты воля и целеустремленность героя, его инициативность в движении к цели. И эта линия явно доминирует, благодаря чему у читателя не только не возникает ощущения пассивности героя, но, наоборот, возникает ощущение его величайшей и несомненной активности. Таким образом, герой волшебной сказки вовсе не является субъектом своих действий в том смысле, в каком мы писали о субъектности выше. Ни противоречия между замыслом действия и его реализацией, ни связанное с этим преодоление узких стереотипов своего поведения в построении идеального действия, ни преодоление абстрактности идеального действия в его реализации не задают характера активности героя сказки. Вместе с тем субъектность героя неоспорима и даже ярко подчеркнута, но это другая субъектность. В сказке выделено не то, каким способом ее герой решает задачу (она вообще не про удачное решение задачи), а про удачное принятие решения решить задачу, принятие на себя выполнения чего-либо. Мы полагаем, что именно это «принятие на себя» и можно назвать инициативностью в собственном смысле слова. Таково ее положительное определение . В этом акте замысел еще не отделен от реализации, принятое действие выступает лишь со стороны своей трудности для деятеля.

Итак, мы полагаем, что форма субъектности, представляемая в волшебной сказке, «заложенная» в ней, — это форма инициативного действия.

Можно ли представить ребенку (и даже взрослому) этот акт как-либо иначе, чем в форме волшебной сказки, например, указав на него в «реальной жизни»? Можно ли как-либо подчеркнуть, акцентировать, оттенить именно акт принятия решения действовать в отличие от самого действия в определенных условиях?

Для этого надо сделать следующее:

• представить требуемое действие как очень трудное, практически невыполнимое при «обычном» стечении обстоятельств и с «обычными» способностями, т. е. невозможное в «этом мире»;
• вместе с тем указать на наличие некоего иного мира, в котором успех достигается не обычными путями;
• специально выделить трудность предстоящего действия в виде границы между двумя мирами, преодоление которой связано с метаморфозой, перерождением (рождением вновь) действующего, с его превращением в совершенное (идеальное) существо;
• при этом само превращение (рождение) представить именно как метаморфозу, акт, а не процесс, не раскрывая всех технических уловок возможного действия, чтобы не увязнуть в них и тем самым не затушевать исходный акцент
• акт принятия на себя;
• тем самым не отличать замысел и целеполагание от самой реализации, а, наоборот, слить их, выделив лишь экспрессивно-выразительную сторону осуществления действия через отнесение всех его трудностей не к обстоятельствам действия, а к личности героя;
• тем самым отождествить героя с неким абсолютным качеством, представив его как олицетворение и символ этого качества (добра, красоты).

1. Нетрудно заметить, что перечисленные условия полностью соответствуют форме и содержанию волшебной сказки, которую мы и прочитываем как модель (или, говоря словами А. В. Запорожца, «внутреннюю картину») определенного опыта субъектности, а именно как выразительную и понятную форму представления ориентировочной основы инициативного действия и отношения к миру. Рискнем утверждать, что «пробное тело» принятия на себя и инициативности строится в сюжетно-ролевой игре. В ней, как и в иных деятельностях, опробуются не только идеальные «объекты» (смыслы и задачи, человеческие отношения), но и определенный идеальный субъект, реализующий и демонстрирующий принятие на себя и осуществление собой требований и вызовов этого мира.
   
   Подведем итоги.
   
   1. Суть различий волшебной сказки и знака не в их натуре и фактуре. По этой характеристике они могут и не различаться. Различие состоит в их культурном задании.
   2. Культурными заданиями знака и сказки являются представления разных форм и разных опытов субъектности.
   3. Субъект, который задан в знаке и должен быть явлен в знаковом опосредствовании, — это субъект «умного» решения задачи, состоящего в определении и построении места действия и его результата в данной ситуации. Его субъектность осуществляется в двух переходах. Во-первых, это преодоление импульсивных попыток действования в построении идеальной формы требуемого действия — его замысла. Во-вторых, это построение идеальной формы именно как замысла действия, а не просто чудесного образа, т. е. преодоления чудесности и воображаемости идеальной формы в осуществлении ее в данном материале, данных обстоятельствах и данными средствами. Можно сказать, что осуществление идеи и замысла является тем событием, в котором рождается субъект знакового опосредствования.
   4. Субъект, который задан в волшебной сказке и должен быть явлен в ее слушании, — это не субъект решения задачи, и, следовательно, его субъектность не в построении и осуществлении замысла действия. Это субъект, олицетворяющий место самой этой задачи в мире. Его субъектность выражается в принятии на себя труда и решения задачи, заботы и работы по выполнению действия. Это субъект поступка (в том смысле, в каком об этом писал М. М. Бахтин), субъект инициации действия. В сказке представлена форма инициативного отношения к миру. Инициация действия — это основное событие, в котором рождается субъект слушания сказки.
   
   
   СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
   
   Аверинцев С. С. Поэтика ранней византийской литературы. М:. Наука, 1977. 318 с.
2. Бахтин М. М. К философии поступка//Философия и социология науки и техники. М.: Наука, 1986. С. 80—160.
3. Богоявленская Д. Б Интеллектуальная активность как проблема творчества. Ростов-на-Дону: Изд-во Рост, ун-та. 1983. 172 с.
4. Бугрименко Е. А., Цукерман Г. А. Чтение без принуждения. М.: Знание, 1987. 96 с. Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 т. М.: Педагогика, 1982—1984.
5. Гальперин П. Я. Психология мышления и учение о поэтапном формировании умственных действий//Исследования мышления в советской психологии. М.: Наука, 1966. С. 136—277.
6. Гальперин П. Я. Введение в психологию. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. 150 с.
7. Давыдов В. В. О структуре мыслительного акта // Доклады АПН РСФСР. 1960. № 2. С. 81—84.
8. Давыдов В. В., Андронов В. П. Психологические условия происхождения идеальных действий // Вопр. психол. 1979. № 5. С. 40—54.
9. Давыдов В. В. Проблемы развивающего обучения. М..: Педагогика, 1986. 240 с.
10. Давыдов В. В., Слободчиков В. И., Цукерман Г. А. Младший школьник как субъект учебной деятельности // Вопр. психол. 1992. № 3—4. С. 14—19.
11. Запорожец А. В. Избр. психол. труды: В 2 т. М.: Педагогика, 1986.
12. Леонтьев А. Н. Избр. психол. произв: В 2 т. М.: Педагогика. Т. I. 392 с.; Т. II. 320 с.
13. Лосев А. Ф. Знак, символ, миф. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. 480 с.
14. Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М.: Правда, 1990. 655 с.
15. Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М.: Искусство, 1970. 384 с.
16. Петровский А. В., Петровский В. А. Личность и ее активность в свете идей А. Н. Леонтьева // А. Н. Леонтьев и современная психология. М.: Изд-во Моск. ун-та. 1983. С. 231—239.
17. Пропп В. Я. Морфология сказки. М.: Наука, 1969. 168 с. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1986. 365 с.
18. Слободчиков В. И. Психологические проблемы становления внутреннего мира человека//Вопр. психол. 1986. № 6. С. 14—22.
19. Стрелкова Л. П. Условия развития эмпатии под влиянием художественного произведения//Развитие социальных эмоций у детей дошкольного возраста. М.: Педагогика, 1986. С. 70—99.
20. Флоренский П. А. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. 447 с.
21. Шпет Г. Г. Эстетические фрагменты. Пг.: Колос, 1923. 90 с.
22. Эльконин Д. Б. Избранные психологические труды. М.: Педагогика, 1989. 560 с.
23. Эльконин Б. Д. О способе опосредствования решения задачи «на соображение»// //Вопр. психол. 1981. № 1. С. 110—118.
24. Эльконин Б. Д. Знак как предметное действие // Эргономика. 1984. № 27. С. 23—31.
25. Эльконин Б. Д. О природе человеческого действ и я // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 14, Психология. 1989. № 4. С. 25—38.
26. Эльконин Б. Д. Кризис детства и основания проектирования форм детского развития// //Вопр. психол. 1992. № 3—4. С. 7—13.
27. Эльконинова Л. Возрастная характеристика предвидения в мышлении дошкольников//Вопр. психол. 1987. № 2. С. 33— 39.
28. Якобсон С. Г. Психологические проблемы этического развития детей. М.: Педагогика, 1984. 144 с.

• Зеркальная линза. Сказкотерапия в работе учителя
  Классное руководство и воспитание школьников, N24 (72), 16-31.12.2009
• Сказка как форма организации детского опыта
  М., 2003